Первая бомбежка

     Ларочка жила с папой и мамой в Днепропетровске. В 1941 году ей исполнилось 5 лет. День, когда началась война, она не помнит, не помнит и то, как забрали в армию отца, которого она больше никогда не видела: Евгений Сергеевич погиб в 1942 году. Зато очень хорошо помнит августовский день, когда их с мамой и маминой сестрой, тетей Марией, должны были эвакуировать. Накануне мама уволилась из детского дома №3, где она работала прачкой. В трудовой книжке Елены Иосифовны так и написано фиолетовыми чернилами: «Уволена в связи с эвакуацией». 

     Ларочка помнит длинный пассажирский состав, множество вагонов, переполненных людьми – женщинами с детьми и стариками. Им с мамой и тетей удалось пробиться в последний вагон. Ждали отправления, ждали… Сейчас трудно сказать, что из событий военной поры Ларочка запомнила по своим впечатлениям, а что осталось в памяти по более поздним рассказам взрослых, но увиденное в те минуты, когда прилетели немецкие самолеты и стали сбрасывать бомбы на поезд, - истинные детские воспоминания, которые и хотелось бы забыть, да никак не получается. Вагоны сходили с рельсов, горели, а Ларочка видела, как мимо пролетают чьи-то оторванные руки, ноги, головы…
…Последний вагон чудом уцелел, и перепуганные чуть ли не до смерти люди разбрелись по своим домам. Пока – своим.

Новые «хозяева» 

     25 августа Днепропетровск захватили фашисты, в доме Ларочки поселились немецкие офицеры, а двух женщин с ребенком вытолкали в холодную, темную кладовку. Мама где-то добыла печку-­буржуйку, с ней встречали приближающиеся осенние холода, на ней готовили еду. 

     А как хотелось есть! Один из новых жильцов как-то протянул голодной девочке конфету в нарядном фантике. Она взяла, а бумажка смялась: конфеты внутри не было. Немец весело заржал, довольный, что розыгрыш удался! Спустя какое-то время поселился в их доме еще один офицер, он был другим - добрым: подкармливал семью Ларочки, угощая то галетами, то шоколадом или консервами. Бывало, погладит девчушку по головенке, вздохнет и дальше идет. 
Однажды Ларочка играла во дворе. Один из жильцов принимал у себя даму, советскую гражданку, которая обеспечивала себе сносную жизнь в оккупации, развлекая немецких офицеров. Женщина вышла на крыльцо, увидела чернявую, как галчонок, девочку, и ее разнесло на пьяную шутку: «Юде! Юде!» - крикнула она свое­му хахалю, указывая пальцем на малышку. Это слово означало «еврей», а известно, как фашисты относились к евреям! Хахаль подхватил шутку, веселья ради бабахнул из пистолета – и Ларочка упала на землю с простреленной ножкой. Тот добрый офицер, что делился своей едой, бросился к шутнику и вмазал ему кулаком по физиономии, и еще, и еще… 
Пуля не повредила ничего важного, рана постепенно зажила, остался только шрам на всю жизнь. Офицера, который заступился за Ларочку, вскоре увели гестаповцы, и больше его никто не видел.

Город во мраке

     По Днепропетровску распространилась жуткая весть, что фашисты хватают детей, увозят их в госпитали и выкачивают кровь, чтобы переливать ее раненым немецким солдатам. Вот почему Ларочку не выпускали за ворота. Жизнь за пределами двора она наблюдала в заборные щели. В щель она видела, как по улице гнали толпы евреев с желтыми шестиконечными звездами, пришитыми к одежде. Если кто-то из них и остался в живых, то случайно. По этой же улице вели советских военнопленных, солдат и моряков. Кто-то выкрикивал: «Полундра!» - и над понурым строем поднимались хриплые голоса: «Раскинулось море широко!» В свою наблюдательную щель Ларочка видела, как конвоиры били прикладами непокорных моряков, кто-то падал под ударами, но товарищи помогали им подняться и идти дальше…

     Больше немцев лютовали полицаи: выслуживались перед своими хозяевами. Они носили черные нарукавные повязки с изображением фашистской свастики. 

     И Лара слышала, как мама наставляла тетю Марию: «Если увидишь человека с такой повязкой – беги!» Лучше было вообще из дома не высовываться, но иногда нужда заставляла. Например, нужно было ходить на рынок, чтобы раздобыть еды в обмен на одежду. И как бы ни были страшны полицаи, оставлять дочку дома без присмотра и защиты Елене Иосифовне казалось еще страшнее, и она брала малышку с собой.

     Ларочка помнит, как шла она с мамой за руку по Пушкинскому проспекту мимо знакомой аптеки, возле которой рос старый дуб. На дубе висели три трупа – мужчина, женщина и пацанчик немногим старше Лары. Видимо, семья. И у каждого на груди была табличка с буквами. Прочитать написанное Лара тогда еще не могла, но позже мама рассказывала тете, что на табличках было слово «Партизан». Партизаны? И тот мальчик – партизан?! В другой раз довелось им с мамой идти через парк, вдоль аллеи там стояли фонари, и на каж­дом – тело повешенного…

Беженцы

     Настал день, когда их вышвырнули из кладовочки, пихнули в толпу вместе с другими такими же простыми людьми и погнали за город, в поля. Куда, зачем? Никто не знал. Сопровождали колонну перешедшие на сторону врага калмыки верхом на низкорослых лошадках. Идти было тяжело, а горше всех приходилось тем, кто оказался с краю: чтобы поторопить путников, калмыки то и дело нахлестывали нагайками их спины и головы. Вдруг в небе послышался гул самолетов. «Наши! Это же наши летят! Сыночки!» - кричали кругом. Бомбежка началась и быстро закончилась: видимо, летчики поняли, что это колонна мирных жителей, развернулись и улетели. Наверное, кто-то пострадал от разрывов своих же снарядов, но главное – калмыки струсили и разбежались кто куда! 

     Возвращаться домой было нельзя, и люди побрели, куда глаза глядят. Ларочка с мамой и тетей дошла до деревни Шамшево. Все избы переполнены такими же, как они, беженцами, но деревенский староста (спасибо ему!) всех определил на постой. Семью Ларочки пристроили на летней кухне у одной старушки. Они уцелели, но оккупация продолжалась, и надо было выживать. Тетя углядела в доме их старой хозяйки швейную машину, а шить Мария Иосифовна была мастерица! И взялась она строчить: кому рубаху залатает, кому юбку на детские портки перешьет. А заказчики, когда могли, делились с ними едой. Так и жили.

     Как-то мама отправилась в соседнюю деревню на поиски съестного и на обратном пути наткнулась на немцев. Знала она по-немецки всего несколько слов, но поняла, что ее спрашивают, куда и зачем она идет. «Я мать, у меня маленькая дочка! Я несу ей еду! Есть же и у вас дети, поймите меня, пожалейте и отпустите, Христа ради!» - хотела бы она сказать. Но вместо этого только отчаянно повторяла: «Киндер! Киндер!» - и показывала ладонью, какого роста ее малышка, и махала в сторону Шамшево: «Ребенок! Там!» Немцы махнули рукой, мол, ступай себе, куда шла. Она и пошла, радуясь, что пронесло. А один из фрицев взял да и выстрелил вдогонку по ногам, попал в икру. Нет, убить он не хотел, а хотел просто поиздеваться. 

     Тем временем линия фронта снова стала приближаться: наши наступали! И наконец фронт прошел прямо через деревню: по одну сторону деревенского кладбища – немцы, по другую – наши. Ларочка запомнила, как в деревню вошли первые советские солдаты, это были разведчики. Женщины обнимали их, целовали, плакали, совали в руки хлеб!..

     Деревню освободили, но налеты немецкой авиации еще продолжались. Как-то ночью бомба угодила в стоявший по соседству недостроенный дом, и Ларочку контузило. Мама потом рассказывала: «Глаза у тебя открыты, а ты не видишь ничего!» Зрение так до конца и не восстановилось. 

«Немецкая Овчарка»

     Война для Ларочки кончилась не в 1945-м году, а гораздо, гораздо позже… После оккупации мама работала сначала стрелком военизированной охраны, потом – рабочей на заводе. Тетя – в мастерской, шила солдатские шинели. Но заработков едва хватало, чтобы не умереть с голоду. Когда вернулся с войны тетин муж Иван Васильевич, в военкомате его сразу же направили на железную дорогу работать машинистом. Паек у железнодорожников был хороший, и они делились едой с семьями, оставляя себе самую малость. Но вскоре начальство додумалось не выпускать рабочих, пока они не съедят выданное. Лето 1947-го стояло жаркое, все кругом выгорело, было голодно и все время хотелось пить. Ларочка начала пухнуть с голоду. И тогда дядя Иван отправил жену и свояченицу с племянницей на свою родину, в Сибирь, в Исилькуль. 

     Встретили их неласково: эти чужаки жили в оккупации, под немцами, а значит, чуть ли не предатели и враги народа. Ларочку определили во второй класс, и ей там лихо пришлось от одноклассников. Они сразу «наградили» ее прозвищем «Немецкая Овчарка», а некоторые к тому же норовили то пнуть, то толкнуть худенькую девочку в некрасивых очках. 

     Наверное, если бы Ларочка пожаловалась своей учительнице Александре Абрамовне, та за нее заступилась бы. Учительница была доброй и даже занималась с отстающей приезжей девочкой русским языком, понимая, что до переезда она только на мове балакала и в первом классе изучала украинский. Но ябедничать Ларочке даже в голову не приходило, и она попросту старалась улизнуть из школы через дыру в заборе, чтобы не попасться на глаза своим обидчикам. 

      Так продолжалось почти до конца учебного года. Как-то Ларочку подкараулил Ванька Пентюхов и принялся ее задирать. Но девчонка неожиданно пошла в атаку – и давай лупить Ваньку куда ни попадя холщовой сумкой, в которой лежали книги и тяжелая чернильница. Кое-как ее оттащили! После этого от Ларочки, наконец, отстали, а потом понемногу стали считать своей.

***

     Ларочка выросла, стала Ларисой Евгеньевной. Она точно помнит, что еще в 7-м классе сказала: «Я обязательно буду учителем». И стала. Педагогический стаж у нее – 56 лет. «Главное, чего я хочу пожелать всем людям, - это чтобы никому и никогда не довелось увидеть того, что видела я», – сказала Лариса Евгеньевна.

     Фото Евгения Захарова